- ФОНД РАЗВИТИЯ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФИИ
- МЕЖДИСЦИПЛИ- НАРНЫЙ ЦЕНТР ФИЛОСОФИИ ПРАВА
- КОНКУРСЫ
- New!НАШИ АВТОРЫ
- ПУБЛИКАЦИИ МПФК и МЦФП
- БИБЛИОТЕКА
- ЖУРНАЛ «СОКРАТ»
- ВИДЕО
- АРХИВ НОВОСТЕЙ
Чернышев И.А.
Томский экономико-юридический институт, преподаватель кафедры государственного строительства
Этика искусственного государства
Где же искусство?
Обращаясь к теме государства, мы всегда видим в нем набор формальных требований, перечень существенных черт, обязательный список составляющих (и тому подобное), которые в совокупности дают нам «государство». Эти характеристики давно и прочно утвердились в теории права, словно кирпичи в монолитной стене, ломать которую никому и в голову не придет. Но найдется ли в этой стене место для «искусства» – большой вопрос. С позиций теории права, включение такого признака государства в перечень необходимых выглядит совершенно ненужным. Мало того, что признак этот избыточен, так он еще и субъективен по сути своей, изменчив во времени и пространстве, что противно статичной природе определения «государства» в теории права. И, наконец, поставить некое «искусство» во главу угла, сделать его центральным признаком государства, оценивать все государства на его основе – верх абсурда с точки зрения теории права. Столь же абсурдно, как и стремление к некоему «эстетическому государству», построенному на основе приоритета искусства, как главном критерии государственности.
Что же, прежде всего, обязательно для государства? На первый взгляд ответ на этот вопрос вряд ли вызовет сложности у любого студента, прослушавшего курс теории права на первом году обучения. Вероятно, даже ученик школы вполне справиться с такой задачей, прослушав курс обществознания или основ права. Государство – это территория, население, ораны власти (управления), суверенитет, налоги, правовая система и т.д. Если копнуть глубже, то государство может быть еще и унитарным или федеративным (конфедеративным), монархией или республикой и так далее, до исчерпания всех черт (например, видов престолонаследия), но, так или иначе, государство – это набор вышеуказанных характеристик вне зависимости от перечня дополнительно описывающих его качеств. Если и возникает спор по поводу необходимых характеристик государства, то он касается их формального набора: например, включать ли туда армию, государственные символы или правоохранительные органы. Суммируя все эти признаки (характеристики) делается вывод о том, что есть государство. Но вывод этот математический, если не статистический, охватывающий некие внешние признаки государств. Это равносильно, что «дом» – это стены, окна, потолок, дверь и крыша. Важно ли для этого определения дома, что он кривой (не красивый) и полуразвалившийся? Нет, если вышеуказанные признаки присутствуют. Важно ли, что в нем давно нельзя жить, потому что это опасно? Опять же нет, главное – соблюдена форма и, следовательно, мы имеем «дом». В принципе можно поспорить, что стены – это совсем необязательный признак дома, так как в южных широтах есть дома без стен. Также можно поспорить, армия – не обязательный признак государства, так как армии de facto нет в Республике Сан-Марино. Внутренние качественные характеристики патологически не вяжутся с определениями, построенными на основе внешних признаков предмета. Истинность (ошибочно) определяется по форме, а не по содержанию. Поэтому у нас не получиться вписать «искусство» в обязательные признаки государства, ему там нет места, ибо это не внешний, а внутренний признак государства.
Важно понимать, искусство избыточно для определения государства в теории права не потому, что оно отвергается внутренней сущностью государства – как это описывает Шиллер применительно в Спарте. Эстетическое государство Шиллера зиждется на идее просвещенного общества, в котором создана благоприятная обстановка для развития искусства (и искусств), благодаря чему общество имеет двигатель и перспективу для дальнейшего своего развития. Следовательно, искусство есть критерий, наличие его (как в Афинах) или отсутствие (как в Спарте) дает основание говорить о сущности и судьбе этого государства. То есть не только наличие искусства, но и его отсутствие важны для описания государства Шиллером. В отечественной теории права фактор искусства не существенен (и не может быть) вообще, так как его нельзя отнести к элементам формы. Притом, что теорию права (при определении государства) содержание не интересует вообще, и, таким образом, государство не может быть наделено какими-то внутренними характеристиками, отражающими его реальную сущность. Также не могут найти своего отражения и факторы (как искусство), которые влияют на истинную сущность государства. Затирается истинный смысл существования государства в пользу его формального описания, и уже нельзя сказать справедливо ли это государство, честно ли по отношению к гражданам, и, наконец – а нужно ли государство вообще? Все эти вопросы недопустимы в теории права.
Между тем, теория права прочно господствует в правовых науках (да и в умах юристов), и ее определение государства есть непреложная истина в последней инстанции. Поэтому искусство, как критерий «эстетического государства», никогда не найдет себе места в теории права. Хотя так было не всегда. И.В. Михайловский, описывая общие науки о праве в досоветской России, предлагал следующий перечень общих наук о праве01: энциклопедия права, теория права и философия права. Первая из них более всего соответствует «основам права» из школьного курса, где дается общее представление о праве как науке, отрасли, и так далее. Университетскому курсу соответствовали теория и философия права. Однако, в отличие от современного понимания этих курсов, они преподносятся автором совершенно в ином свете. Знание о государстве и праве содержит и развивает философия права, в рамках этой науки ведутся споры о сущности и назначении государства и права. Именно философия должна дать юристу представление о том, что есть государство (и право) и в чем их назначение. В то же время теория – есть форма статического закрепления знания о государстве и праве, выработанного философией права. Когда такая связь существует и ничем не искажена, то у теории права элементарно не остается выхода, кроме как регистрировать все, что признанно истиной философией права. И если бы, при таком раскладе, философия признала бы искусство основной характеристикой и признаком государства, то у теории ничего бы не оставалось, как отнести его к таковым.
Логика подмены
Однако советский период – мы не раз обратимся к нему за примером – ознаменовался отказом от философии права, хотя и сама идеология советского государства была результатом философского анализа природы человека и общества. На первое место вышла теория права, и по сей день за собой его сохраняет. Такая подмена была политически выгодна и оправдана для советской власти по нескольким причинам. Главной из них следует признать идеологическую нейтральность теории права как формы закрепления философской мысли. В условиях искусственного доминирования одной идеологической доктрины, обеспечивающей власть конкретной группы людей, последняя меньше всего заинтересована в независимом развитии философской мысли о государстве и праве. В результате форма взяла верх над содержанием, начав самостоятельную жизнь в правовой науке. Она с механической точностью готова (была, есть и будет) фиксировать любые внешние изменения государства, не задумываясь, какие идеи, мысли и мотивы лежали в основе внешних изменений. Поэтому в описании государства в теории права нет искусства не «по причине» – как это мы наблюдаем в Спарте, живущей по законам Ликурга, но в силу его статистической никчемности – ничего нового о государстве оно нам не может сказать, а потому – бесполезно. Впрочем, и об этом будет сказано ниже, само искусство не способно примириться с тем, что его игнорируют, и рвется из-за фасада, декоративно украшенного идеологически выдержанным рисунком.
Есть и еще одно важнейшее последствие отрыва теории права от философии права: тем самым нарушается логическая связь между государством и правом. Теория позволяет описать и то и другое по форме, но связь между ними поддерживается на уровне содержания, то есть описать ее можно только через философию права. Конечно, теория предпринимала попытки найти эту связь, но получалось, опять же их механическое скрещивание: государство влияет на право, право влияет на государство, влияние права и государства взаимно (разумеется, в статике). Но это все внешние формы взаимодействия, за которыми теряется суть: а зачем нужно это влияние, насколько оно допустимо? Для примера вновь обратимся к Афинам Шиллера: право Солона (его законы) направлены на развитие искусства, что есть залог успешного развития государства, и благополучия его граждан. Но если мы отбрасываем назначение законов Солона – благо граждан и развитие государства, то тут же теряется всякий их смысл и назначение, хотя внешне, по форме влияние законов Солона на Афины сохраниться. Афины будут жить по ним – вопрос в том, зачем? В чем смысл подчинения именно этим (таким) законам, а не каким-то другим?
Право (как и государство) нуждается в философском обосновании, которое наполнит его существование смыслом. Ф. Шиллер предлагал «эстетическое государство», утилитаризм учит нас, что морально оправданно то действие, что принесет больше пользы, Дж. Бентам точно определил, что «...благо есть то, что принесет наивысшее счастье наибольшему числу людей». Отсюда мы можем сделать вывод, каким должно быть право и каким требованиями отвечать, равно как и государство. Некоторые современные трактовки обоснованности правовых норм уходят от понятий «морали», но в их основе лежит некое иное обоснование для принятия той или иной нормы права. Так право и экономика (если дословно от “Law and Economic”) предлагает экономическое обоснование для правовых норм: если норма экономически не выгодна – ее принятие не рационально.02 Главное, что везде такое обоснование должно быть, будь то этика, польза или экономическая рациональность.
Теория права не способна дать ответа и на многие иные вопросы, загоняя себя в логические ловушки. Это касается соотношения права и морали, права и религии, государства и церкви, либо при описании функций государства. Конечно же, теория перечислит функции государства, но никогда не скажет, к чему все они нужны, как это делает философия права. Как описать функцию культурного просвещения или идеологическую функцию государства, не зная, какие мотивы лежат в основе каждой из идей, пропагандируемых на государственном уровне? Путь решения есть – признать одну единственную идеологию всеобъемлющей и подчинить ей все течение вещей в государстве. После этого стараться зацементировать эту идеологию (сделать ее цементом государства и общества). На теоретическом уровне это должно уничтожить все предпосылки для зарождения любой иной идеологии и, куда шире, любой мысли об иной идеологии.
Всеобъемлющий характер идеологии имеет несколько важных последствий для государства и права. Она врезается во все сферы жизнедеятельности общества, стараясь монополизировать и подменить их собой, что не столь сложно в отсутствии (при подавлении) конкуренции. Но и это не главное – в конце концов, она костенеет, застывает в самой простейшей и примитивной из своих возможных форм. Ее реальное содержание выхолащивается, поскольку оно перестает быть востребованным, сохраняется лишь ее прежняя форма. И у нее появляется всего одна цель – сохранение власти у ее предержащих. В такой ситуации последнее, что нужно группе лиц, находящейся у власти, это критическая оценка существующей идеологии в любой форме. Поэтому нужно не ее критическое осмысление на уровне философии, а фиксация на уровне теории, которая должна стать непреложной истиной.
На уровне теории права появляется искусственное государство, которое мы условно можем также обозначить как «формальное» (от «форма»). Это государство – фасад, всем своим видом оно демонстрирует то, чего на самом деле нет, теряет связь со своим содержанием. Его теоретическое описание мало что скажет о нем. Теория может утверждать, что это, условно, «федеративное государство с республиканской формой правления», но реально столь важные признаки могут слабо соответствовать практике. Федерализм может быть номинальным, а смена власти чисто декоративной. Но при попытке критической оценки реальности со стороны правовой науки она упрется в стену главенствующей идеологии. На такую же стену натыкается и любая живая мысль, исходящая от индивидуума, если она не вписывается в главенствующую идеологию. В результате получается парадоксальная вещь: главенствующая идеология подавляет одновременно и правовую мысль, и любую другую – если они не удовлетворяют ее критериям допустимости. А что есть «другая мысль», если не мысль творческая? Мысль свободного человека, критически созерцающего реальность, пропускающего ее сквозь себя и выражающего в доступной форме?
При искусственном (формальном) устройстве общества государство неизбежно выходит на первый план во всех сферах жизнедеятельности. Конечно, отчасти речь идет о подмене понятий: это же только «форма» государства, в действительности же, государство – в целях своего существования – сливается с доминирующей идеологией, то есть направляет весь свой ресурс на поддержание власти правящей группы. Впрочем, форма остается – государство, и хоть назови его «объединенным союзом граждан» суть от этого не изменилась бы ни на йоту. В подчиненном положении оказываются и право, и искусство. В данном контексте грань между правом и искусством – в оппозиции главенствующей идеологии – крайне тонка. Искусство – то, что противоречит доминирующей идеологии03, выражает представления об ином социальном устройстве, или – в большинстве случаев – критически оценивает реальность, тайно или явно ставя вопрос о ее замене, возбуждая его в умах граждан. При этом воплощение любого такого изменения на практике нераздельно связанно с правом, с установлением новых норм социального общежития и государственного функционирования. Так, рассказы В.Т. Шаламова не могут не заронить мысль: так не должно быть, если такое есть – надо что-то менять. И первое что придет в голову всякому обывателю – «запретить» (как самое простое), то есть использовать правовой механизм. Хотя придти может (по идее – должна) и более масштабная мысль о порочности всей системы, допускающей подобное.
Ненужность мысли
Итак, искусственное государство – бич любой свободной мысли, будь то она правовой или творческой. Парадокс в том, что само по себе такое государство не способно существовать без них. Простая человеческая природа, и с этим трудно поспорить, требует искусства – или, в конце концов, зрелищ. К тому же, преподнесение главенствующей идеологии в форме искусства наиболее эффективно и, одновременно, эффектно. Для обывателя искусство должно создать свой мир – или его видимость, мир этот должен быть красив и успешен, ибо никто не хочет жить среди серого мира и терпеть поражение за поражением. Разумеется, есть и утопический идеал искусственного государства, он прекрасно описан в «Мы» у Е.И.Замятина. Это физическое удаление цента «фантазий» из человеческого мозга – такие граждане мечта формального государства.
Однако есть опасная грань, грань за которой искусство становится неуправляемым для господствующей идеологии, и она ни за что не должна быть пройдена. Для этого искусство цементируется (опять же идеологией), для него создаются осязаемые границы, за которые нельзя выходить. Определяются «вредные» и «полезные» искусства, а также сферы, где им первым позволено самовыражаться разрешенными способами. Регламентации служит право – оно полностью на службе у государства (идеологии), и оно подчинено цели этого государства (идеологии) – поддержанию правящей группы. В этом контексте, вне всяких сомнений, – право абсолютно инструмент государства.
И право также – как и государство – становится формой, теряя свое содержание. Более в его приоритеты не входит оптимальное регулирование общественных отношений, с какой стороны не посмотри. Оно должно лишь статистически закрепить некий формальный свой образ, равно как формальный образ государства в теории права это «1+2+3 =государство», точно также набор требований = право. В то же время любое философское понимание права динамично, равно как и понимание государства: мысль никогда не стоит на месте.
Представления о праве и государстве идут рука об руку с общекультурными представлениями соответствующего социума, и сложно себе представить, когда бы в обществе, культурно высоко развитом, массово руководствовались бы примитивными нормами родоплеменного строя, равно как и наоборот, сомнительно, что на стадии низкого культурного развития общество руководствовалось бы разработанной и продуманной системой норм. Г. Гессе в «Степном волке» отмечает – что у всякого времени и народа свое представление о красоте. Полностью мы можем сказать это и о праве, и о государстве. Поэтому, если что-то гармонично и правомерно в Китае 13-го века, совсем не факт, что это будет гармонично и правомерно во Франции века 20-го.
Представления о праве – как и представления о красоте должны меняться с течением времени, и каждому этапу в истории каждого народа релевантно собственное, уникальное право. Единственно, оно никогда не может быть статичным, оно изменчиво и эволюционирует (или деградирует) вместе с обществом. В рамках какой бы философской концепции мы не мыслили, будь то естественно-правовая теория, позитивизм, реализм или интепретивизм, воззрения на право будут всегда динамичны. К примеру, реализм подразумевает формирование права судами, но ведь сами судьи живут в изменяющемся социуме и подвержены его влиянию. Следовательно, со временем будут меняться и их взгляды и решения. Пример тому – Конституция США, прочтение которой немыслимо без решений судов США. Равно как немыслимо прочтение Корана в отрыве от сопутствующих источников, толкующих его содержание. Когда судьи Конституционного Суда Российской Федерации выносили решение о запрете смертной казни в России, разве находились они в социальном вакууме?04
И все это совершенно не нужно в искусственном государстве, поэтому ему и нужна статика мысли. Возвращаясь к Замятину, вспомним сцену выборов и недоумение героя по поводу того обстоятельства, что некогда какие-то безумцы могли голосовать не так как все, то есть нарушали гармонию искусственного государства – гармонию вечного постоянства. Государство формы бьет точно по свободомыслию, пытаясь уничтожить любые очаги сопротивления. Прелесть в том, что любой и каждый – изменник уже по факту рождения, так как не понятно какова была Ваша первая мысль. Мысль о цвете, вкусе, запахе – все есть уже свободомыслие, непозволительное в искусственном государстве.
Искусство как критерий
Какова же может быть роль искусства для государства? Философско-правовая мысль не случайно так часто вращалась вокруг роли искусства в формировании гармоничного государства и общества. Однако надо понимать, что искусство многогранно. С одной стороны, оно самодостаточно – это искусство ради искусства. С другой стороны, искусство неотрывно связанно с основами общества, в котором оно развивается: до определенного момента оно играет сакральную роль и является частью культа. Оно должно формировать его материальный образ, необходимый для восприятия индивидами, затем, нести образовательную функцию, то есть давать индивидууму примеры должного поведения. В античном театре актеры выступали в масках, и к минимуму сводилось их драматическое мастерство, важно было преподнести гражданам социальную модель поведения.
Искусство помогает обществу (до появления государства и после) сформировать у каждого из своих граждан правильное мировоззрение, внедрить в их сознание стереотипы социального поведения, и, в конце концов, дать представления о добре и зле. «Плохо» и «хорошо» на ранних этапах развития общества не отличается от «правомерно» и «неправомерно». Любое нарушение общепринятых норм поведения, установленных властью (всегда светской и духовной одновременно) означает отказ от всеобщей идеи справедливости, посягательство на некий священный порядок вещей, дарованный свыше. Любое правонарушение автоматически означало нарушение обязательств индивида этического характера по отношению к обществу, вне которого индивид себя не мыслит.
В таком мире особо следовало урегулировать отношения с представителями других обществ, которые не воспринимают предлагаемую действующим культом социальную модель как единственно «хорошую», то есть «правомерную», то есть не считают, что должны следовать установленным ей нормам и не боятся наказания за их нарушение. Эта проблема крайне актуальна, поскольку каждое локальное сообщество верит только себе, воспринимая окружающий мир как чужаков. При этом, минимальная единица общества – это семья (род), воспринимающая себя как замкнутое сообщество и имеющая собственных покровителей как то: предков или отдельных божеств, духов и проч. Даже теоретически, будучи частью общества язычников с единым культом богов, семья будет иметь свой социальный порядок.
В долгосрочной перспективе такое социальное устройство не выгодно, ибо оно никак не способствует консолидации общества. Вспомним крещение Руси – до того как обратиться к единобожию Владимир предпринял попытку «монополизировать» язычество, что вполне устраивало его по целям – охватить умы всех славян, поклоняющихся разным божествам. Но метод не оправдал себя, ибо между божествами (их сторонниками) всегда сохранялась конкуренция. Выходом стало обращение к христианству – как религии одного божества. Единобожие отличный цементирующий элемент для любого общества. (Даже, порой, чересчур хороший, поскольку от частных сообществ происходит переход к мега сообществам, каковым была Европа под властью католической церкви.) В конкуренции с многобожием единобожие всегда побеждает, хотя и не всегда быстро. Жертвами этой битвы становятся памятники языческого искусства, поскольку они олицетворяют его и учат поведению, противному новой религии.
Вера в единого Бога дает возможность изменить представления людей о мире, прежде всего – разрушить языческое мировоззрение благодаря стройной и последовательной картине мироздания. Единобожие усилило роль искусства как материального воплощения религиозного культа, поскольку смогло консолидировать усилия общества в этом вопросе и сосредоточить его ресурсы. (Конечно, побочным эффектом была монополизация искусства для целей единой религии.) Воспитательная функция сохранила свое значение. Закон, в сущности, все еще предполагался дарованным свыше, важно, что единая религия предложила набор единых для всех этических принципов, которыми должен руководствоваться индивид. До определенной степени все, что «плохо» этически – противоречит этике, предлагаемой единой церковью – еще и противозаконно. Однако теперь из этого правила есть исключения на уровне всего общества.
В связи с тем, что у церкви при единобожии появилась монополия на веру (этику, справедливость и общее благо), то «плохое» перестало быть a priori «неправомерным», а «хорошее» – «правомерным». Теперь церковь могла на глобальном уровне решить, что есть благо, а что нет. И только ей принадлежало право устанавливать те или иные нормы поведения для достижения этого блага. То есть «плохие» действия индивида могли быть признаны «правомерными» на уровне всего общества, если церковь сочтет, что они были совершены во имя блага. Сама идея «блага» многократно усложнилась, если ранее она понималась как буквальная «справедливость» (воздаяние за содеянное, принцип священного талиона), то теперь это могла быть любая иная цель, даже не справедливая в понимании общества, но преподносимая как таковая церковью.
В связи с этим у искусства появляется новая роль: донести до индивидуумов, что есть благо, то есть объяснить, почему то или иное поведение – прописанное (предписанное) на уровне норм церкви (церковного права) является должным и верным. Этого не требовалось на уровне сознания язычника, когда «хорошо» = «правомерно», поскольку «хорошо» = «благо», то есть любое действие индивида, если оно вписывается в принятую модель правомерно, так как ведет к общему благу. Но когда благо становится относительной категорией, для индивида не очевиден результат его действий с точки зрения их правомерности. Столь же вероятно, что у него не будет мотива или стимула к подчинению неким правилам, направленным к достижению не понятного для него блага.
Новая роль искусства крайне полезна для церкви, но равно и опасна ей. Ведь ее монополия на искусство в равной мере и преимущество, и самое уязвимое место, в которое может быть нанесен болезненный удар. Если кто-либо использует искусство дабы объяснить, что благо не то (не только то) чем его считает церковь, у индивидуумов пропадет мотивация следовать нормам поведения, которые предлагает церковь, что полностью подорвет ее власть. Так творческая мысль становится в оппозицию действующей религии, распространяя идею о благе ином, нежели предлагается на уровне доминирующей идеологии, что ведет к отказу от норм, установленных властью, чья легитимность зиждется на основе этой религии.
Именно эта новая функция искусства ведет в итоге к ослаблению религии. С течением времени она теряет монополию на определение всеобщего блага и правил его достижения. В обществе развиваются множество других идей, возникает их свободная конкуренция. Значение искусства как способа популяризации значительно возрастает, но его воспитательная роль уменьшается.
В условиях глобальной конкуренции предлагаемых доктрин блага общество запуталось бы среди них. В связи с этим чрезвычайно возрастает значение права как социального регулятора. Право должно закрепить те правила общежития, которые удовлетворяют представлению большего числа людей о благе. Разумеется, в случае, если речь идет о добровольном подчинении таким правилам общежития, то есть добровольном подчинении определенной идее о благе. Если мы обратимся к искусственному государству, то суть его в навязывании довлеющей идеологии – ради некой идеи блага обществу и каждому из его членов предлагается следовать конкретным нормам вне зависимости от того, насколько общество и каждый из его членов эти правила одобряют.
Таким образом, в условиях идеологического плюрализма искусство с одной стороны служит пропаганде определенных идей о благе, а с другой само является результатом определенных идей о благе. Его связь с правом опосредована этической составляющей, которая становится третьим независимым элементом системы и позволяет индивидууму выбирать между различными идеями о благе и, в тоже время, формировать собственное представление о таковом. Мифологическое не отличает этическое от правового. Единобожие не может предложить независимой этики, поскольку распространяет собственную единственно допустимую этику. Следовательно, искусство не могло (и не может) быть не этичным в рамках чисто религиозной парадигмы, в противном случае оно уничтожалось.05
В связи с этим возникает закономерный вопрос: что же первично этическое или эстетическое в формировании нерелигиозного общественного и государственного устройства? Что важнее для подчинения определенной идее о благе – влияние на индивидов со стороны искусства или их этическое мировосприятие?
Этическое и эстетическое
Ф. Шиллер шел к этическому государству через эстетическое государство. На первое место у него ставиться эстетическое, таким образом, индивиды и общество в целом должны стать этичны с помощь искусства. Искусство должно сформировать общее представление об общественном благе и, соответственно, допустимых правилах его достижения – о нормах права, способствующих достижению общего блага. Но насколько такой подход оправдан? Для проверки мы пойдем от противного и попытаемся уяснить – как воздействует на эстетическое и этическое искусственное государство, что прежде оно пытается отнять у общества и к чему это ведет.06
Искусственному государству и этика, и эстетика одинаково неприятны. Они неподвластны и стремятся к многообразию, что, как уже говорилось выше, недопустимо в условиях одной главенствующей идеологии. В их основе лежит человеческая мысль, способная разрушить основания формального государства. Этика дает повод задуматься над реальностью, над ее полезностью и общем благе ради которого существует государство. Для искусственного государства это естественное желание, ибо форма – а как ранее говорилось оно и есть форма – стремится сдерживать разбушевавшееся содержание, которое может разрушить стройные порядки привычного бытия.
Этика позволяет индивиду задуматься над идеалом – идеей блага, общественного блага, что может подразумевать мысли об оптимальном устройстве государства и общества, справедливости по отношению к индивиду и другим членам общества. Эстетика позволяет мыслям индивида выйти на уровень всего социума, донести до максимального количества его членов, возможно определенной субкультуры. Но, эстетическое также воздействует на этическое в каждом индивидууме формируя его взгляды на мир давая ему представления о всеобщем благе. То есть, влияние носит взаимный характер, однако формальное государство пытается вбить несколько клиньев в эту систему.
В ответ на действие независимого этического и эстетического начинают действовать защитные механизмы формального государства, которые направлены на подавление очагов инакомыслия. При этом здесь следует обратить внимание, что эстетическое свойственно общесоциальному уровню – уровень искусства – глобальный. Этическое – это личностный, субъективный уровень индивидуума и лишь затем – общественный, как этика социума. В связи с этим, контр действия со стороны государства распределены по уровням.
На эстетическом уровне (уровне искусства) для формального государства лучший девиз: «Не можешь победить – возглавь!» Цель этого действия – создать собственную эстетику, которая должна вытеснить и заменить естественное искусство, творцов надо заставить думать не над содержанием, а над формой. Им предлагается болванка идеологии, которую надо украсить, но так, чтобы не переусердствовать и не сказать или сделать лишнего. Оценивать «удовлетворительность» искусства дано только самому государству, которое проверит его эстетическую ценность. Уничтожению подлежат все независимые объединения в сфере искусства, поскольку они являются рассадником неподконтрольного государству творчества.07
На этическом уровне происходит подмена понятий каждого отдельного индивида. Поэтому и борьба на этическом уровне идет через индивидуальное воздействие на всех и каждого, кто не готов следовать единой идеологии. В ход идут все возможные способы воздействия, любые мотивы и стимулы, которые позволяют держать индивидов в моральном рабстве. Это, пожалуй, самая сложная задача для формального государства, поскольку речь идет обо всех лицах, находящихся в его сфере влияния.
Ситуация постоянного давления на личность порождает главный мотив поведения индивида в искусственном государстве – это страх. Индивид больше всего боится чем-то выделится из общей массы себе подобных, так как каждое его отличие – безотносительно сферы его проявления – может стать причиной внимания со стороны государства. Такое внимание, с большой долей вероятности ничего хорошего не принесет. Индивид замыкается в себе, боясь выдать свои мысли или чувства, страх становится синонимом самосохранения, и одновременно главным этическим критерием его поведения, который подсказывает ему – все, что помогает выжить – этично.08 Поэтому формальная, показная сплоченность в реальности оборачивается всеобщей недоверчивостью и неприязнью.
Этика такого плана мало связана с эстетикой, но именно она позволяет – на контрасте – увидеть нам этику иного плана, этику, протестующую всей своей сущностью против формального государства. Это оборотная сторона ущербной этики выживания любой ценой, и именно она тесно связана с эстетикой, через которую стремиться воплотиться в жизнь, вернее – пробить себе дорогу в жизнь, доказать свое существование. Этика выживания такого стремления в формальном государстве не имеет, напротив она заставляет затаиться и не привлекать к себе внимания.09
Но скользкий путь формальной эстетики – ничто, по сравнению с судьбой протестной для формального государства эстетики. Той эстетики, что твориться не по его лекалам и индивидуумами, чьи этические воззрения основаны не на страхе наказания за инакомыслие. А такие есть всегда, ибо физически мозг не научились лечить от мыслей. В их умах кроется самое страшное для формального государства, для его зацементированного идеологией бытия, – это идеи. Они роятся там, готовые вырваться в виде книг, стихов, трактатов, эссе, пьес, поэм, картин, скульптур, карикатур, пародий, сатиры и проч. – которые ставят под сомнение (не превозносят) существующую форму государства.
Индивиды – носители подобных (крамольных) идей в первую очередь попадают под удар, ибо они – с одной стороны добровольно, а с другой стороны объективно – несут знамя сопротивления формальному государству. Казалось бы – дабы развалиться искусственному государству хватило бы и причин экономического характера, неспособности обеспечить само себя все необходимым и даже вещами первой необходимости. Но тут важно оценить, как это будет преподнесено населению и как будет им оценено: в рамках идеологии формального государства любой экономический провал всегда можно списать на любые внешние силы, пользуясь замкнутостью информационного пространства. Для целей пропаганды как раз и нужно искусство в таком контексте. И граждане – чья этика есть страх – будут готовы бояться внешнего врага и его деяний, как боятся они своего собственного государства и себя самих.
Преломить эту тенденцию крайне тяжело, в массе своей индивиды откажутся от свободы им предложенной, удовлетворившись определенным уровнем гарантий своего сытого и безопасного существования. Может быть утрированно, но сюда подойдет пример, продемонстрированный в фильме «Дом Нины» Решара Дембо, где описывается история детей, прошедших через концлагеря фашистской Германии: уже освобожденные дети не верят, что все закончилось, они уверены, что интернат, куда их привезли – новый лагерь. И все они всячески стараются сохранить быт и социальное устройство концлагеря, к которому они привыкли и в котором у них были – пусть и небольшие – но шансы выжить.10 Что же говорить о масштабах искусственного государства, когда целые народы привыкли жить в концлагере?
Поэтому экономического бессилия мало, нужны социально-этические предпосылки для разрушения искусственного государства. Граждане должны на личностном уровне ощутить несправедливость существующего порядка вещей и этому, как ничто иное способствует протестное искусство, исходящее от индивидов, сохранивших этику неискаженную государством. Здесь мы обратимся для примера к эссе И.А. Бродского «Less than one» (Меньше единицы) для иллюстрации потенциальной роли творчества одного человека в развале формального государства.
Есть одна простая вещь – понимание людьми происходящего. Искусственнее государство делает все, чтобы происходящее воспринималось как норма, как должное. Одному человеку крайне сложно противостоять толпе и – сверх того – государству и не сломаться, не быть увлеченным толпой. Казалось бы – А.И. Солженицын, прошедший ГУЛАГ и то признает, что у него создалось впечатление, что-то меняется в системе, пока ему не начали приходить письма из мест лишения свободы, доказывающие обратное. Прочие же не всегда готовы даже просто воспринимать негатив.
Для того чтобы донести негатив – нужен(-ы) Бродский(-ие). Его упомянутое эссе могло бы нанести ущерба СССР больше, чем вся пропаганда всех зарубежных государств – поскольку исходила изнутри и была понятна согражданам. В нем лаконично, но точно показано все истинное содержание жизни, кроющееся за фасадом искусственного государства, расписана вся изнанка официально идеального общества.
Поэтому первая, настоящая и главная жертва любого формального государства это не эстетика, а этика. Этика, как составляющая человеческой сущности, позволяющая ему самостоятельно оценивать окружающую действительность. Государство без этики не может быть «эстетическим» в смысле, предлагаемым Шиллером, и поэтому мы говорим, что этика есть основа для эстетических начал государства, а не наоборот. Искусство – это часть культуры, носителями которой являются люди. Произведения искусства – это ее символы, разрушение которых наносит удар по внешней его стороне. Они восполнимы, хотя иногда утеря ценностей искусства это большая трагедия для культуры. Но вот уничтожение носителей культуры невосполнимо. Соответственно, для целей выживания формального государства первостепенная задача – уничтожить носителей культуры. Чья этика не укладывается в узкие коридоры новых форм.
От искусственного к искусству
Что же требуется, чтобы вписать искусство в теоретическую схему искусственного государства и что это будет означать практически? И – в целом – требуется ли эстетический критерий при реальном анализе государства. Следуя теме, мы сознательно сфокусировались только на нем, но так ли велико его значение per se, в отрыве от иных факторов? Пожалуй, так ставить вопрос не совсем корректно, поскольку никогда никакой фактор не будет достаточен для всесторонней оценки явления – например государства. Порой даже группы факторов недостаточно – с другой стороны – если не выделить один определяющий. И, наконец, что самое важное – каждому фактору соответствует свое время. Поэтому мы и сталкиваемся с разнообразными концепциями блага в исследовании государства и общества.
Благо настолько же абстрактно, насколько конкретно, прежде всего, в силу противопоставления личного и общественного. Поэтому благо – и представления о нем – никогда не станут объектом исследования частно-правовых (быть может, даже уже – гражданско-правовых) дисциплин, ибо в них сталкиваются интересы частных лиц (индивидуумов) по конкретному вопросу, у каждого из которых противоположное мнение на справедливый исход. Все представления о благе возникают на стыке общественного и личного, когда индивид (индивиды) дают оценку справедливости устройства общества.
Если мы говорим о эстетическом как критерии общественного блага, то нам следует неразрывно связать его с этическим – как мы ранее убедились, само по себе эстетическое не может самодостаточно существовать в отрыве от этического. При этом, несмотря на то, что этическое первично по отношению к эстетическому, и без первого не будет второго, необходимо проследить и обратную взаимосвязь. Если уничтожение этического равносильно отказу от эстетического, то возможно ли восстановление этического через эстетическое? Предположим, что каждому индивиду необходимо донести новую идею о благе, но не в контексте пропаганды – в худшем смысле этого слова – а в контексте нравственного воспитания.
В процессе преподнесения определенных взглядов индивиду этическое неотделимо от эстетического, действует модель визуализации этических образов на эстетическом уровне. Но обратим внимание, что речь идет о многоканальности эстетического воздействия, у индивида остается полнота выбора собственных взглядов на мир (чего нет в искусственном государстве). Именно по этой причине зачастую отсутствие должной (или сознательной подмены таковой) модели на эстетическом уровне приводит к формированию маргинальной этики. При этом любая этика маргинальна до тех пор, пока она не становится доминирующей, и если все в определенный момент сочтут, что определенное социальное деяние нормально, то очень быстро маргинализации подвергнуться те точки зрения, которые еще вчера главенствовали.
В этом свете крайне важен вопрос объективности этического восприятия: то есть те базовые законы сосуществования, которые сложились бы в любом социуме (как это предполагает Дж. Роулз). Что значит в таком случае искусство и его влияние на мораль индивида и общества? Попробуем прояснить это на основе теории общественного договора: она подразумевает создание правил сосуществования ради недопущения войны всех против всех – это крайне низкий уровень регулирования, где этика – заметим по естественным причинам, а не искусственным – низведена до уровня инстинкта выживания. Искусство в таком случае также избыточно – оно ничего не добавит и не отнимет на стадии заключения «договора». Если появится бунтарь – предлагающий на эстетическом уровне собственную этику, то, надо полагать, участь его будет незавидна, ибо социум (каждый индивид) в конкретный период времени уже решил свою главную этическую проблему – максимально возможно обеспечил свое выживание и сохранение.
Искусство начинает играть заметную роль лишь тогда, когда общество к этому готово. Когда взгляды конкретного индивида могут быть восприняты всерьез и не в штыки на уровне всего общества – или даже его отдельной части. Чем более развито общество, тем заметнее роль эстетического в формировании его этического облика. Если на ранних этапах становления обществ – религиозном и мифологическом – мораль всегда была одна для всех, и это было залогом выживаемости обществ, то на поздних этапах развития обществ мораль становится все более и более относительной. Индивид оказывается в ситуации постоянного вызова со стороны различных доктрин, предлагающих свои этические ценности.
Здесь существует опасность провала в состояние анархии – когда (как это не парадоксально) ценности – как и в формальном государстве – теряют свое значение, однако не потому, что их подменяют и стараются свести на нет, а напротив – потому что от их разнообразия все меньше индивидов готовы следовать неким общим правилам, предпочитая какие-либо субкультурные ценности. В результате общество дробится на мелкие группы, которые вскоре начнут конфликтовать, пытаясь навязать друг другу свои этические ценности, преимущественно – силой.
Доверие завоевала модель, при которой глобальная конкуренция в обществе допустима на политическом уровне и не допустима на некоторых других (главным образом – личном). Эта модель позволяет идти к общей цели (общему благу) согласовывая интересы членов общества и не допуская серьезных конфликтов внутри него. Искусство служит в таком обществе для отработки новых идей – на стадии до правового урегулирования.
При такой модели право (правила) является результатом согласованного волеизъявления граждан (прямого как у Руссо или опосредованного как у Бентама), если быть еще точнее – волеизъявления большинства. Стабильность модели обеспечивается (технически) государством, которое, по сути, создается именно для того, чтобы быть арбитром в вопросах согласования интересов большого количества индивидов или их групп. Практически же модель держится на большинстве индивидов, составляющих данное общество, которым удобно и выгодно такое положение вещей.
В таком контексте искусство многогранно и количество его ролей и способов выражения – безгранично: даже будучи воплощением этической мысли одного индивида оно всегда может найти – в открытом обществе поддержку неограниченного числа сторонников, а может и не найти никого. Отчасти это приводит к размыванию самого понятия искусства – все сложнее становится уловить его суть и отделить форму от содержания. Но – если сосредоточится на роли искусства в жизни социума как пролога к этическому – то здесь оно не теряет позиций, оно все еще есть мерило – барометр – настроений этического состояния общества. Хотя есть и крайность – когда искусство становится средством манипуляции этическим, но на то это и конкурентная среда.
Примечания автора:
01 Мы допускаем возможную вариативность подхода, чего не отрицает и сам автор, указывая на возможные разночтения, которые, однако, не носят критического характера.
02 Впрочем, даже для «Права и экономики» критерий «справедливость» порой имеет достаточно существенное значение.
03 Обозначим его заочно как «свободное».
04 Единственно, в последнем случае под социумом надо понимать и международную составляющую.
05 Мы в большей степени привержены здесь христианству, но, между тем, иные религии идет тем же путем. Можно особо выделить буддизм, поскольку вся его концепция мироздания вращается вокруг идеи «чистоты», заключающей в себя чистоту как физическую, так и нравственную. Цель всего восьмеричного пути (пусть упрощенно) – в самоочищении. Однако буддизм – не менее чем христианство – ограничен своей доктриной, и, значит, не может предложить альтернативной этики. Как и христианство, оно несет идею «блага», путь к которому доступен через следование определенным законам.
06 Х. Ортега-и-Гассет полагал, что коммунизм (как и фашизм для Германии) есть путь погружения России в «варварство», под которым он понимал и этическое, и эстетическое падение общества – он не делал между ними никакого различия, но мы постараемся провести такую границу.
07 Как это ни странно, но здесь формальное государство идет даже дальше любой монотеистической религии в момент ее наибольшего расцвета: последней важно, чтобы на этическом (он же религиозный) уровне индивид оставался ей верен. Наше государство стремится подчинить себе и дела, и мысли индивида, то есть он обязан делать правильные вещи, думая при этом правильно. И не следует забывать, что, по крайней мере в Европе, всегда, как бы ни была сильна церковь, в противовес ей всегда существовала светская власть, которая, помимо всего прочего, обладала возможностями для продвижения своих идеалов.
08 Ни в коем случае мы не отказываемся от любых других мотивов негативного характера, корысти, например.
09 Есть, конечно, еще один путь для этики выживания – приложить все силы к созданию искусственной эстетики формального государства, его цепного искусства. Это тонкий путь, где неуспех карается, но успех в деле поддержания существования формальной эстетики позволит существовать долго и успешно, став, если получиться, ее символом.
10 Тут есть и обратная сторона медали – капо, который также хочет, чтоб все было по-старому, однако мотивы у него, разумеется, иные. Примечание: капо – староста барака в немецком концлагере или лагере для военнопленных в период Второй мировой войны. Обычно назначался из числа добровольных предателей.